Приучаю себя путешествовать без фотоаппарата. Сложно… Правая рука как ампутированная. Нет привычной тяжести в кисти и пальцы всё время натыкаются на пустоту. Каждый раз, когда у меня возникает непреодолимая потребность запечатлеть, ухватить миг, не упустить мгновение, рука рефлекторно взлетает вверх к глазам и её непривычная лёгкость отзывается щемящей тоской в сердце… Фантомные боли… Мера вынужденная: год тому назад мой последний фотоаппарат «приказал долго жить», спикировав на добротный пол Мариинского театрального фойе. После этого он ещё немного хорохорился, видимо из жалости к его неуклюжей хозяйке, но в себя так и не пришёл… его объектив стал застревать в самые неподходящие моменты, а экран затянула густая черная сетка. Я продолжала щёлкать практически вслепую, но и этому пришёл конец. Последний раз в Питере я была лет сорок тому назад, многие места тогда видела в первый и единственный раз, но в этот приезд могла вспомнить их до малейших и малозначительных деталей (при условии, что они сохранили свой былой вид).
Такое со мной уже случалось. Дважды и образы, и детали всплывали перед глазами не благодаря фотографиям, а прямо из глубин памяти. Перед самым отъездом в Израиль в 80-м году, мы решили попрощаться с домом, где я жила первые годы жизни. Я не возвращалась ни в этот дом, ни в этот двор целых семнадцать лет. Тогда впервые меня поразила моя память. Я помнила мельчайшие детали: соседский палисадник справа от входа в наш подъезд, царапину на стене, цветы всех оттенков сиреневого с желтой мохнатой серединкой, со странными листьями, похожими на укроп, желтые ноготки (даже название всплыло в памяти), мята… Много мяты, аромат которой навсегда отпечатался памятью детства. «Только глазками!» — говорила моя бабуля, и я послушно прятала руки за спину, погружая лицо в аромат цветов. «Только глазками…» Между булыжниками, которыми был выложен двор, пролегал желоб и, глядя на него, мне казалось, что я слышу шум воды и вижу детские ноги в ботиночках, норовящие пройти двор наискосок и исключительно по воде. Всё на уровне глаз … пятилетнего ребёнка.
Второй раз это произошло в Париже, в мой первый визит в город моей мечты. На Ситэ, возле одного из домов меня охватило такое же ощущение знания, déjà-vu. Отвернувшись от этого места и закрыв глаза, я попросила мужа проверять всё что я описываю. Я помнила выбоины на стене, неровности асфальта, полоску земли… всё детально и точно, но опять на уровне глаз ребёнка… Хотя, наверно, эта история из другой области… из той о которой пишет Андре Моруа в своей книге «Париж»: «Вы всегда говорили мне о Париже, хотя никогда его не видели, с такой искренней любовью, что мне захотелось показать вам его, точнее – помочь вам вновь обрести Париж, ведь мысленно вы жили в нем долго и, пожалуй, знаете его лучше, чем я.» Эта книга, подаренная мне на десятилетие, была всегда рядом со мной и, кто знает, какие чудеса творят столь интимные отношения с текстом…
В Питере, год назад, испорченный фотоаппарат ничего кроме досады не вызвал в памяти. Даже визит в Эрмитаж не натолкнул на мысль о предыдущих déjà-vu. Питер поражал, удивлял, ошарашивал, но не затрагивал душу. Всё время было состояния нереальности, недоверия… Сквозь густо позолоченный фасад всё время проглядывал неуместный соцреализм, а чаще просто лица из прошлого «светлого будущего», видимость изобилия никак не совпадала с рассказами старожилов и настойчиво мешали погружению в мир благоденствия миражи потёмкинских деревень.
Все эти мысли и об образах, и о времени, захлестнули меня на юге Португалии. Что-то есть в этой стране, что заставляет задуматься, остановиться во времени, заглянуть в себя. Есть что-то символическое в её достойном увядании, в былом величии, в увлечённых и увлекающихся людях, в беспечности и мятежности одновременно… состояние непрерывности… И потрясающая природа!
Я так и не приобрела фотоаппарат, а виденное вокруг так и просит: запомни!
А что если попробовать описывать вслух всё, что видят глаза? Я начинаю проговаривать формы, цвета, оттенки, но
«Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее — неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.»*
Вот именно, ощущения, образы, смыслы исчезают, наплывая один на другой. С фотоаппаратом я бы смогла… Смогла бы что? Остановить мизерную долю мгновения? Шаг вправо, влево, вверх, вниз… там всюду пустота, которую опять же придётся заполнять словами, обрывками памяти, пытаясь восстановить ощущения, вызволяя из глубины времен мысли, эмоции, порой запахи…
Взгляд выхватывает образ, образ рождает ассоциации, переживания, запускает непрерывный процесс мышления, осмысления, наслаждения или неприятия. Один образ сменяет другой и их неуловимость, переменчивость кружат голову, лишают покоя, и умиротворяют одновременно… Можно ли одним кадром схватить всё это?
«Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени…»** — так вот, не каждому дано.
Я пытаюсь вспоминать всё виденное, пережитое, прочувствованное, отбросив фотографические образы – как зарядка для памяти. Пытаюсь зрительно вспомнить лица друзей, молодых папу и маму, своих детей малышами, места где жила, путешествовала… но как не силюсь, плоские четырёхугольники заполняют всё пространство перед глазами, а там, где между ними зияет просвет – пустота.
***
Он погиб совсем молодым, за несколько дней до окончания войны. В этих войнах все погибали или в первые дни, или в последние… короткие войны, наслаивающиеся одна на другую вот уже почти 70 лет. Ему было суждено погибнуть 44 года тому назад, в войну Судного дня. Вместо живого, полного надежд и планов 19-летнего юноши, вместо гомона друзей-сверстников, дом наполнился фотографиями – черно-белыми напоминаниями об утерянной жизни. Его сестра выплёскивает боль в стихах, оплакивая жизнь потерявшую цвет: всё стало оттенками серого, между белым и чёрным. Привычной доминантой в доме, фотография ещё совсем молодого мужчины с открытым взглядом, устремлённым куда-то вверх, и Хемингуэевской бородой.
Минуй нас всех такая доля…
Проходит 44 года. Телефонный звонок. Подруга детства сестры едва сдерживает дрожь в голосе. Перебирая семейные завалы после смерти родителей, она обнаружила старую видеозапись – цветная плёнка! Их родители на вечеринке, вместе! Такие молодые, весёлые, успешные. Они сидят за накрытым столом, смеются, позируют и… в какой-то момент в объектив камеры попадает совсем юное создание. Нежные черты лица, смущение, слегка склонённая влево голова. Он немного растерян от внимания, от непривычной камеры, от любопытных вопросов взрослых. Он оказался здесь случайно. И неожиданно его лицо озаряет улыбка… Невероятная улыбка – неземная! Камера замирает – невозможно отвести взгляд…
— Я должна вернуть цвет и свет в ваш дом – говорит подруга.
А у меня на глазах слёзы и сжимается сердце… мне страшно…
Его матери сегодня 103 года. Ухоженная, совершенно адекватная женщина в возрасте (видимо семье привычно долголетие…).
Две женщины: мать и дочь перед экраном и перед камерой. На экране тот, обнаруженный через 44 года фильм. Камера направлена на женщин, на их реакцию – первый просмотр… Мне хочется закрыть глаза, как в фильмах ужасов – встреча матери с погибшим сыном.
— Странно, я совсем не помню его таким…- задумчива говорит женщина и переводит взгляд на черно-белую фотографию на стене, а с экрана ей улыбается 16-и летний юноша … её сын. ***
***
Может, да ну его, этот фотоаппарат… «Только глазками», с руками за спину, и погрузиться без остатка и в цвет, и в свет, и в аромат… в закоулки памяти.
Всё равно, «самого главного, глазами не увидишь» …
_________________________________
*
Андрей Вознесенский
Тишины!
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины…
чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни,
тишины…
звуки будто отключены.
Чем назвать твои брови с отливом?
Понимание —
молчаливо.
Тишины.
Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее — неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.
Кожа тоже ведь человек,
с впечатленьями, голосами.
Для нее музыкально касанье,
как для слуха—поет соловей.
Как живется вам там, болтуны,
чай, опять кулуарный авралец?
горлопаны не наорались?
тишины…
Мы в другое погружены.
В ход природ неисповедимый.
И по едкому запаху дыма
Мы поймем, что идут чабаны.
Значит, вечер. Вскипает приварок.
Они курят, как тени тихи.
И из псов, как из зажигалок,
Светят тихие языки.
**
Осип Мандельштам
Импрессионизм
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
Он понял масла густоту –
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
А тень-то, тень всё лиловей,
Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет, –
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
Угадывается качель,
Недомалёваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.
***
Документальная история на Израильском телевидении в 44-ю годовщину войны Судного дня